Эссе по предмету: Право и юриспруденция (Пример)
Содержание
«Записки из Мёртвого дома» — произведение Ф.М. Достоевского, состоящее из одноимённой повести в двух частях, а также нескольких рассказов, создано в 1860-1861 годах, где Достоевский отбывал каторгу 1851 — 1855 гг. в крепостном остроге («тюремном замке») западносибирского города Омска, расположенного на берегу реки Иртыш.
Повесть носит документальный характер и знакомит читателя с бытом заключённых преступников в Сибири второй половины XIX века. Писатель художественно осмыслил всё увиденное и пережитое за четыре года каторги в Омске (с 1850 по 1854 годы), будучи сосланным туда по делу петрашевцев.
Повествование ведётся от лица главного героя, Александра Петровича Горянчикова, дворянина, оказавшегося на каторге сроком на
1. лет за убийство жены. Убив жену из ревности, Александр Петрович сам признался в убийстве, а отбыв каторгу, оборвал все связи с родственниками и остался на поселении в сибирском городе К., ведя замкнутый образ жизни и зарабатывая на жизнь репетиторством. Одним из немногих его развлечений остаётся чтение и литературные зарисовки о каторге. Собственно «заживо Мёртвым домом», давшим название повести, автор называет острог, где каторжане отбывают заключение, а свои записи — «Сцены из мёртвого дома».
Оказавшись в остроге, дворянин Горянчиков остро переживает своё заключение, которое отягощается непривычной крестьянской средой. Большинство арестантов не принимают его за равного, одновременно и презирая его за непрактичность, брезгливость, и уважая его дворянство. Пережив первый шок, Горянчиков с интересом принимается изучать быт обитателей острога, открывая для себя «простой народ», его низкие и возвышенные стороны.
Горянчиков попадает в так называемый «второй разряд», в крепость. Всего в Сибирской каторге в XIX веке существовало три разряда: первый (в рудниках), второй (в крепостях) и третий (заводской).
Считалось, что тяжесть каторги уменьшается от первого к третьему разряду.
Однако, по свидетельству Горянчикова, второй разряд был самым строгим, так как был под военным управлением, а арестанты всегда находились под наблюдением. Многие из каторжан второго разряда говорили в пользу первого и третьего разрядов. Помимо этих разрядов, наряду с обычными арестантами, в крепости, куда был заключён Горянчиков, содержалось «особое отделение», в которое определялись арестанты на каторжные бессрочные работы за особенно тяжёлые преступления. «Особое отделение» в своде законов описывалось следующим образом «Учреждается при таком-то остроге особое отделение, для самых важных преступников, впредь до открытия в Сибири самых тяжких каторжных работ».
Повесть не имеет целостного сюжета и предстаёт перед читателями в виде небольших зарисовок, впрочем, выстроенных в хронологическом порядке. В главах повести встречаются личные впечатления автора, истории из жизни других каторжан, психологические зарисовки и глубокие философские размышления.
Подробно описываются быт и нравы заключённых, отношения каторжан друг к другу, вере и преступлениям. Из повести можно узнать, на какие работы привлекались каторжане, как зарабатывали деньги, как проносили в острог вино, о чём мечтали, как развлекались, как относились к начальству и работе. Что было запрещено, что разрешено, на что начальство смотрело сквозь пальцы, как происходило наказание каторжан. Рассматривается национальный состав каторжан, их отношения к заключению, к заключённым других национальностей и сословий.
Книга А.П. Чехова «Остров Сахалин» создавалась несколько лет. Сначала появилась в журнале «Русская мысль» (1893 — 1894), потом, с добавлением четырех глав, вышла отдельным изданием (1895).
По словам Чехова, он привез с Сахалина «целый сундук всякой каторжной всячины». Около десяти тысяч статистических карточек, заполненных в результате переписи населения. Записи, составлявшие «сахалинский дневник» и сохранившиеся только в отрывках. Выписки из документов. Свои и чужие бумаги и т.д. Этим «сырым материалом» Чехов очень дорожил.
Наверно, на процесс писания книги влияли внешние обстоятельства. Но имели ли они решающее значение? Чехов говорил, что начинает писать тогда, когда его память уже «процедила сюжет» и на ней, как на «фильтре» осталось только то, что важно или типично. Через пять лет после сахалинской поездки он признался: «Когда я теперь закрываю глаза, то вспоминаю всё до мельчайших подробностей, даже выражение глаз у нашего пароходного ресторатора, отставного жандарма».
Повествование о Сахалине кажется собранием писем, которые Чехов словно писал домой, прямо по свежим впечатлениям. И в то же время — необыкновенным сплавом документов: дневника, воспоминаний, сведений, почерпнутых в книгах, статьях, мемуарах. Всё зримо, всё явлено — то крупно, то панорамно, то в диалогах, то в авторском пересказе, то в развернутой характеристике, то в деталях.
На Сахалине А.П. Чехов сделал перепись населения. Один, без помощников, которых ему «любезно» предлагали. В работе он пользовался опросными листами, куда заносились данные: место жительства, звание, фамилия, имя, отчество, возраст, вероисповедание, место рождения, срок пребывания на Сахалине, занятие и ремесло, владение грамотой, образование, семейное состояние и т. д. Помимо этого Чехов просматривал во всех округах отчеты полицейских управлений, канцелярские ведомости, таблицы, приказы, церковные метрические книги, больничные книги, рапорты врачей, надзирателей, смотрителей, отчеты инспекторов, акты, метеорологические таблицы. Он сам для себя составил специальные таблицы.
В повествовании о Сахалине Чехов впервые обнаружил отчетливо свой этический и художественный прием. Он обозначал нечто, по сравнению с чем, или, как он говорил в таких случаях, «в виду» чего — жизнь, человек, случай, поступок обнаруживали, что они есть на самом деле. Часто это — природа (море, горы, широкое небо).
Они вызывали у некоторых героев какое-то особое чувство. В таком чувстве Чехов признался сам, когда описал сахалинский маяк на мысе Жонкиер. Днем, снизу, он казался скромным белым домиком. Ночью, когда на нем горел фонарь — «красным глазом» каторги. Наверху же, «на горе, в виду моря и красивых оврагов», где свободнее дышалось, «приходят мало-помалу мысли, ничего общего не имеющие ни с тюрьмой, ни с каторгой, ни с ссыльною колонией, и тут только сознаешь, как скучно и трудно живется внизу. Широкое, сверкающее от солнца море глухо шумит внизу, далекий берег соблазнительно манит к себе, и становится грустно и тоскливо, как будто никогда уже не выберешься из этого Сахалина. Глядишь на тот берег, и кажется, что будь я каторжным, то бежал бы отсюда непременно, несмотря ни на что».
История Сахалина — его изучения, освоения моряками, врачами, агрономами, путешественниками была особой историей. Ее, по мнению Чехова, делали не великие полководцы и не знаменитые дипломаты, а люди маленькие. О судьбах отдельных — за их труд и подвижничество — он готов был сказать — «это житие святых».
«Каторга» Дорошевича — одна из самых тяжелых и мрачных книг в русской словесности. Дорошевич поехал на Сахалин через десять лет после Чехова, посмотреть, что изменилось, а что нет. Интересно сравнить впечатления этих двух писателей: Чехов пытался обрисовать Сахалин с разных сторон: через типажи заключенных, через элементы их жизни, и даже через подробный анализ каторжной статистики. Дорошевич же в своих очерках гонит реализм, такой чернушный реализм о «правде жизни» — убийства, издевательства, грязь, ненависть.
Но вот ведь как вышло (причем, кажется, без желания самого автора) — «Сахалин» Дорошевича распадается на как бы два плана, первый из которых очень страшен, а второй… еще страшнее. На первом плане – собственно Сахалин, во всей его инфернальной красе. Черных красок журналист не жалеет, да, впрочем, при такой фактуре это и не сложно. Остров, населенный только преступниками, бывшими преступниками, перешедшими «на поселение» (что не так уж отличается от самой каторги) и надзирателями. Каторжане психологически искалечены — вначале фактом своего преступления, затем каторгой. Надзиратели, понятно, тоже люди не совсем нормальные, в таком месте это неудивительно.
Нравы каторге царят жутчайшие. Прирезать за копейку здесь дело обычное, даже и за преступление-то не считается. Обмануть, украсть, смошенничать, сжульничать в карты — норма жизни. Единственный поступок, который единодушно осуждается каторжанами, — это каннибализм во время побега. Все остальное можно. Дорошевич нагнетает обстановку мастерски — не буду пересказывать, лучше прочтите, трэш жутчайший, особенно с учетом того, что это никакая не фантазия, это обычные люди так жили, такое друг с другом делали и считали это нормальным.
А вот второй план, который проглядывает за этим «адским островом», он еще более пугающий. Дорошевича в его репортаже занимали не «рядовые» преступники «украл-выпил-в тюрьму», а необычные натуры:
- Талантливый инженер, зарезавший своего опекуна;
- Баронесса, сосланная в каторгу за поджог;
- Добродушный силач, который «мухи не обидит» — он служил у жестокого генерала, который довел бедолагу своими издевательствами до убийства (отечественное начальство это хорошо умеет);
- Истово верующий христианин, которого каторга почитала святым и на старообрядческий манер именовала «христом» — он забил оглоблей до смерти двух человек, пытавшихся его ограбить;
- несколько «тюремных аристократов» (тогда их называли «иванами» и от нынешних «воров» они практически ничем не отличались) — их писатель характеризует как людей выдающихся, способных на многое, но по тем или иным причинам оказавшихся вне закона.
Когда читаешь об этих людях, которые по идее, ну никак не должны были попасть в тюрьму, которые с тюрьмой вообще не сочетаются, нарастает темное, страшное понимание — любой человек может стать преступником. Это не зависит от образования, происхождения, интеллигентности, талантов, даже от веры в Бога не зависит. Конечно, большую часть преступников порождает определенная социальная среда, та, которую именуют «городским дном», да, это так, но если бы только этой средой преступность ограничивалась… Нет.
Такое чувство, что есть некий, не знаю как назвать… механизм, закон, правило жизни… идол общества, который постоянно требует жертв. Некий перст судьбы, который может коснуться любого и в одночасье превратить его в каторжанина. И вот от этого становится куда страшнее, чем от рассказа о том, как люди на каторге измываются друг над другом. Потому что получается – невозможно ликвидировать каторгу, можно только изменить условия содержания в лучшую или худшую сторону.
«Мельшин стоит особняком, это большой, неоцененный писатель, умный, сильный писатель», — так характеризовал А. П. Чехов Петра Филипповича Якубовича (Л. Мельшина) — своего современника, известного деятеля революционного народнического движения, видного поэта-борца, автора замечательной книги «В мире отверженных».
В историю русской литературы Якубович вошел, прежде всего, как поэт революционного подполья. Его стихи, полные гражданского пафоса, боевых призывов, глубокой искренности, продолжали в 80-90 годах традиции некрасовской музы «мести и печали». Написанные «кровью сердечной», они звучали то гневно-обличительно, то и задушевно-лирически. В поэзии Якубовича лирически взволнованно впечатлен светлый и самоотверженный характер, душевный склад поколения героев «Народной воли». «Певцом борьбы и гнева» назвал в «Звезде» Якубовича Демьян Бедный, талант которого открыл и поддержал поэт-народоволец.
«В мире отверженных» — лучшее прозаическое произведение писателя — книга необычной судьбы: она написана на каторге. Задумана она была на Каре как «очень большая вещь», посвященная жизни не только уголовных, но и политических узников. Первый том был написан в Акатуе, летом 1893 года, в редкие свободные часы, карандашом на листах махорочной бумаги. Рукопись решено было отправить конспиративно по почте в Петербург, однако посылка застряла в иркутской таможне. Через год до Якубовича дошел слух о гибели рукописи. Поборов отчаяние, Якубович написал книгу вновь, и теперь ее доставила в Петербург, как недавно стало известно, врач Анна Николаевна Бек (1870-1954).
«В мире отверженных» печатались в народническом журнале – «Русское богатство» — в семнадцати номерах, начиная с сентября 1895 года по июль 1898 года. Журнальный текст, по словам автора, «был порядком изувечен и укорочен» цензурой.
А. П. Чехов едва ли не первый заметил талант Якубовича и в знак уважения послал ему в ссылку свою книгу «Остров Сахалин» с надписью: «Петру Филипповичу Якубовичу от его почитателя, искреннего друга его симпатичной книги. Антон Чехов (21/XI 1896)». Заинтересовала книга и М. Горького, который, еще не зная в то время настоящей фамилии автора, отправил в 1900 году в редакцию журнала на имя Мельшина «дружеское… товарищеское письмо». Связывая исключительный успех книги «В мире отверженных» с общественным подъемом второй половины 90-х годов, большевистская «Звезда» назвала его двухтомную книгу «захватывающей», а ее автора – «непримиримого Мельшина» — «светлым маяком», освещающим «мрак немой».
Среди литературы, посвященной царской каторге второй половины XIX века, главным образом документальной, очерковой, этнографической, специальной (Чехов, Максимов, Дж. Кеннан, Миролюбов, Ядринцев, Дорошевич, Лобас, Фойницкий и др.), ни одна книга не вызвала такой оживленной полемики, как «В мире отверженных». В литературном отношении она была почти единодушно признана выдающимся художественным произведением, достойным стоять рядом с «Записками из мертвого дома» Достоевского. Сам Якубович, скромно оценивая свой труд, признавал, что его замысел сложился под влиянием замечательного творения Достоевского.
Главную задачу своей книги писатель видел в пробуждении истинно гуманного отношения к «отверженным», в стремлении найти пути к их возрождению. Оценивая содержание «В мире отверженных», большевистская «Звезда» отметила, что «Мельшин повел нас в самую глубину того мира, отверженного и несчастного, о котором болело сердце. И в темном мире с невыразимой яркостью блистала душевная чистота непримирившихся», среди которых главную роль играли сосланные на каторгу революционеры.
Сопоставление идейно-художественного содержания «В мире отверженных» с «Записками из мертвого дома» Достоевского позволяет выявить не только преемственность книги Якубовича, но и своеобразие ее замысла. «Записки» Достоевского создавались в эпоху падения крепостного права и художественно ярко запечатлели трагический и зловещий образ «мертвого дома» российской самодержавно-крепостнической действительности. Очерки Якубовича правдиво воспроизвели картину русской каторги в эпоху интенсивного капиталистического развития страны.
«В мире отверженных» — книга о царской каторге. Фактическая, документальная, автобиографическая основа ее бесспорна. Но Якубович не был «бытописателем ада» и тем более его фотографом, как В. М. Дорошевич — автор сенсационных, но поверхностных очерков, собранных им в объемистую книгу «Сахалин». Якубович тщательно отбирал материал своих наблюдений в каторжной тюрьме, творчески переосмысляя реальные судьбы героев своего повествования.
Выдержка из текста
История русской каторги начинается с конца XVII столетия и тесно связана с историей ссылки как карательной меры. Ещё до издания уложения Алексея Михайловича заметно стремление утилизировать личность преступника в пользу государства.
Прежняя форма изгнания, или «выбытия из земли вон», практиковавшаяся ещё в XVI ст., заменяется в XVII в., особенно со времени завоевания Сибири, ссылкою с государственною, колонизационною целью, которой по Уложению 1648 г. подвергаются многие категории преступников.
Список использованной литературы
Ф.М. Достоевский «Записки из Мертвого дома»
А.П. Чехов «Остров Сахалин»
В.М. Дорошевич «Каторга»
П.Ф. Якубович «В мире отверженных»
