краткий пересказ МЕДНЫЙ ВСАДНИК Петербургская повесть
Поэма (1833)
«На берегу пустынных волн» Невы стоит Петр и думает о городе, который будет здесь построен и который станет окном России в Европу. Прошло сто лет, и город «из тьмы лесов, из топи блат / Вознесся пышно, горделиво». Творенье Петра прекрасно, это торжество гармонии и света, пришедшее на смену хаосу и тьме.
Ноябрь в Петербурге дышал холодом, Нева плескалась и шумела. Поздним вечером возвращается домой в свою каморку в бедном районе Петербурга, называемом Коломной, мелкий чиновник по имени Евгений. Когда-то род его был знатен, но сейчас даже воспоминание об этом стерлось, а сам Евгений дичится знатных людей. Он ложится, но не может заснуть, развлеченный мыслями о своем положении, о том, что с прибывающей реки сняли мосты и что это на два-три дня разлучит его с возлюбленной, Парашей, живущей на другом берегу. Мысль о Параше рождает мечты о женитьбе и о будущей счастливой и скромной жизни в кругу семьи, вместе с любящей и любимой женой и детьми. Наконец, убаюканный сладкими мыслями, Евгений засыпает.
«Редеет мгла ненастной ночи / И бледный день уж настает…» Наставший день приносит страшное несчастье. Нева, не одолев силы ветра, преградившего ей путь в залив, хлынула на город и затопила его. Погода свирепела все больше, и скоро весь Петербург оказался под водой. Разбушевавшиеся волны ведут себя, как солдаты неприятельской армии, которая взяла город штурмом. Народ видит в этом Божий гнев и ждет казни. Царь, правивший в тот год Россией, выходит на балкон дворца и говорит, что «с Бо-жией стихией/ Царям не совладеть».
В это время на Петровой площади верхом на мраморном изваянии льва у крыльца нового роскошного дома сидит недвижный Евгений, не чувствуя, как ветер сорвал с него шляпу, как поднимающаяся вода мочит его подошвы, как дождь хлещет ему в лицо. Он смотрит на противоположный берег Невы, где совсем близко от воды живут в своем бедном домишке его возлюбленная со своей матерью. Как будто околдованный мрачными мыслями, Евгений не может сдвинуться с места, а спиной к нему, возвышаясь над стихией, «стоит с простертою рукою кумир на бронзовом коне».
Но вот наконец Нева вошла в берега, вода спала, и Евгений, замирая душой, спешит к реке, находит лодочника и переправляется на другой берег. Он бежит по улице и не может узнать знакомых мест. Все разрушено наводнением, кругом все напоминает поле сражения, валяются тела. Евгений спешит туда, где стоял знакомый домик, но не находит его. Он видит иву, росшую у ворот, но нет самих ворот. Не в силах перенести потрясения, Евгений захохотал, лишившись рассудка.
Новый день, встающий над Петербургом, уже не находит следов давешних разрушений, все приведено в порядок, город зажил привычной жизнью. Лишь Евгений не устоял против потрясений. Он скитается по городу, полный мрачных дум, и в ушах его все время раздается шум бури.
Так в скитаниях проводит он неделю, месяц, бродит, питается подаянием, спит на пристани. Злые дети бросают ему камни вслед, а кучера хлещут плетьми, но, кажется, он ничего этого не замечает. Его все еще оглушает внутренняя тревога. Однажды ближе к осени, в ненастную погоду, Евгений просыпается и живо вспоминает прошлогодний ужас. Он встает, торопливо бродит и внезапно видит дом, перед крыльцом которого стоят мраморные изваяния львов с поднятыми лапами, и «над огражденною скалою» на бронзовом коне сидит всадник с простертою рукой. Мысли Евгения внезапно проясняются, он узнает это место и того, «чьей волей роковой / Под морем город основался…». Евгений обходит вокруг подножия памятника, дико глядя на изваяние, он чувствует необычайное волнение и гнев и в гневе грозит памятнику, но вдруг ему показалось, что лицо грозного царя обращается к нему, а в глазах его сверкает гнев, и Евгений бросается прочь, слыша за собой тяжелый топот медных копыт. И всю ночь несчастный мечется по городу и ему кажется, что всадник с тяжелым топотом скачет за ним повсюду. И с этой поры, если случалось ему проходить по площади, на которой стоит изваяние, он смущенно снимал перед ним картуз и прижимал руку к сердцу, как бы прося прощения у грозного истукана.
На взморье виден малый пустынный остров, куда иногда причаливают рыбаки. Наводнение занесло сюда пустой ветхий домишко, у порога которого нашли труп бедного Евгения и тут же «похоронили ради Бога».
Мир героев
Всадник — один из двух полярных персонажей стихотворной повести. Появляется во Вступлении в образе безымянного государя, замышляющего на высоком берегу реки близ Финского залива основать великий город, столицу «державы полумира», «в Европу прорубить окно». В финале 1-й части предстает в образе неподвижно-величественной статуи, Медного всадника, «кумира», который в «неколебимой вышине» стоит спиною к бедному чиновнику — дворянину Евгению и с той же самой точки смотрит вдаль, поверх «возмущенной Невы», не обращая внимания на стихию, которая словно бунтует против своего покорителя. Во 2-й части статуя (как это часто у Пушкина случается) оживает и, сойдя с постамента, в свете луны на «звонко-скачущем коне» преследует обезумевшего Евгения, который во время наводнения потерял невесту и бросил вызов «кумиру»: «Ужо тебе!»
Если антагонист В. бедный Евгений не имеет фамилии, то В. — не имеет даже имени. В первых же строках Вступления имя заменяется местоимением «он» («Стоял он, дум великих полн…»).
Во 2-й части поэмы эта местоименная конструкция будет повторена («…того, чьей волей роковой / Под морем город основался»).
Безымянность героя тем более труднообъяснима, чем привычнее сюжет зачина — Петр I стоит у Финского залива и сквозь убогую природу прозревает будущее великолепие Петербурга. (Непосредственным источником Пушкину послужил тут образ Петра-строителя из очерка «Прогулка в Академию Художеств» К. Н. Батюшкова; но и Батюшков, в свою очередь, опирался на давнюю традицию имперской культуры.) Но Пушкину и этого мало; он последовательно обыгрывает отзвук петровского имени в названии города («петербургская повесть», «Петра творенье», «град Петров», «сон Петра», «Петроград», «Петрополь», «площадь Петрова»).
И столь же последовательно уклоняется от прямого именования своего героя. Условно приходится называть его В., поскольку центральным символом поэмы стал именно скульптурный памятник Петру I работы М. Фальконе, установленный на Дворцовой площади Санкт-Петербурга и изображающий императора верхом на вздыбленном коне; правой рукой он указует путь России. Но, как было сказано, в пространство поэмы он вступает задолго до того, как превращается во В.; с тем же успехом можно было бы назвать его Основателем Города.
Безымянность героя принципиальна; не случайно и раздвоение его образа. Во Вступлении он олицетворяет творческое начало истории; в основном тексте — ее окаменевшее, мертвенное, мстительное состояние. Примирить два эти полюса невозможно; бросать вызов В. — бессмысленно.
Пушкинская мысль погружается в темные глубины исторического процесса, где невозможно однозначное решение. Особенно это заметно на фоне других обращений Пушкина к теме Петра I, как правило беспримесно-сочувственных. А также на фоне образа «идеального правителя» Дука, созданного в стихотворной повести «Анджело». («Анджело» был завершен перед самым началом работы над «Медным всадником».) Если слабоволие Дука куда предпочтительней суровости Анджело, то в «петербургской повести» все смысловые акценты расставлены принципиально иначе.
С одной стороны, В. не только мертвенно-суров, но и (во Вступлении) могуч и даже по-своему прекрасен, хотя именно его волей основан «город под морем», что в конце концов приведет к катастрофе. С другой — он не случайно назван «кумиром», что отсылает читателя к библейскому запрету на сотворение себе кумира (Исх. 20, 4).
С третьей — в языке 1-й половины XIX в. эпитет «медный» не нес в себе отрицательной окраски. С четвертой — рядом с В., который олицетворяет безличие государственного могущества, в «Медном всаднике» возникает образ современного государя, который «со славой» правит Россией в год страшного наводнения. Этот государь, подобно В., безымянный и опять же, подобно В., прозрачно связанный со своим историческим «прототипом», Александром!, — безволен, мягок. Он выходит на авансцену сюжета в светло-печальной дымке исторической элегии. «…На балкон / Печален, смутен вышел он / И молвил: с Божией стихией / Царям не совладеть. / Он сел /И в думе скорбными очами / На злое бедствие глядел». Но эти строки взяты в кольцо из жестких, подробных, детальных картин наводнения. «Гроба с размытого кладбища / Плывут по улицам», тут же «На звере мраморном верхом» сидит несчастный Евгений. А посередине этого «антипейзажа» — неприступный дворец, лишенный государственной силы, деятельной энергии, власти. Образ Печального Царя (имя — условно) — не антитеза В.; это его бледная тень. То, что в «Анджело» с его полусказоч-ной-полуигровой атмосферой могло казаться выходом из противоречий, в «Медном всаднике» оборачивается очередной трагедией.
Эта принципиальная смысловая многомер-ность образа В., равно как сложность авторского отношения к бедному Евгению, не могла не породить многочисленные его истолкования.
Евгений — один из двух равновеликих персонажей, вокруг которых организованы два сюжетных полюса «петербургской повести» Пушкина. Именно равновеликих, хотя действительно великим, «героическим» предстает лишь один из них, всадник. Второй, Е., — «беден» в прямом и переносном смысле; он не годится в герои традиционной поэмы — такому персонажу самое место в прозаической бытовой повести 1830-х гг. Но именно он вступает в столкновение со всесильным «кумиром на бронзовом коне», ибо олицетворяет частное начало человеческой жизни, как всадник олицетворяет начало — общее.
Е. — чиновник; живет он на окраине Петербурга, в Коломне, мечтает о будущем семейном счастье со своей возлюбленной Парашей и словно не замечает, что Нева, перегражденная при строительстве державного Петербурга, готова выйти из берегов. И стало быть, будущность его под угрозой. Так завязывается сюжетная линия, «замкнутая» на Е. Наутро после катастрофического наводнения 7 ноября 1824 г. он переправляется через бурные воды взбунтовавшейся реки на остров, где жила «его Параша, его мечта». Увы! она погибла, ветхий домик снесен; происходит ложная кульминация. Разум Е. не выдерживает; обезумев, он покидает квартиру (которую хозяин тут же сдает «бедному поэту» — совпадение эпитетов знаменательное) и бродит, как юродивый, по улицам и площадям столицы «державы полумира». Такова ложная развязка.
Ложная — ибо однажды мысли вдруг страшно «прояснились» в нем, когда, сидя «на звере мраморном верхом» под «столбами большого дома», он увидел статую Медного всадника. Увидел — и узнал облик Того, Кто основал город «под морем» и как бы заранее принес в жертву Истории его, Е., частную жизнь — неназванного Петра I. И маленький, несчастный Евгений грозит «строителю чудотворному»: «Ужо тебе!»
В этой точке сходятся обе сюжетные линии, и замерший было сюжет начинает с лихорадочной скоростью продвигаться к истинной кульминации. Ожившая статуя Основателя Города, сойдя с постамента, преследует Е.; ее «тяжело-звонкое скаканье» разносится по «потрясенной мостовой» великого и страшного города…
Финал Е., развязка его сюжетной линии беспримесно печальны. Войдя в пространство повести в ореоле простодушной мечты о семейном уюте («…и внуки нас похоронят»), он обретает последнее пристанище на пустынном невском острове, где «не взросло» ни былинки и куда наводнение, «играя», занесло «домишко ветхий», где, может статься, жила — и где погибла — Параша; домишко, который был для Е. скромным символом «маленького» человеческого счастья.
Образ Е. связан с трагическими раздумьями позднего Пушкина о «петербургском» периоде русской истории, о невыполненном предназначении дворянства, о непоправимом расхождении российской государственности — и частной человеческой жизни. Ведь Е. не просто чиновник; он — дворянин, и дворянин родовитый. Само имя его в переводе с греческого означает «благородный»; и Пушкин не случайно подчеркивает, что «прозвание» предков Е. «прозвучало» в «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина. Но произошел разрыв в исторической цепи, бедный коломенский житель не особо тужит о величественной старине, он выпал из цепи прежних поколений и думает только о будущих, причем ближайших («внуки»).
Потому-то у него нет фамилии («Прозванья нам его не нужно…»), — как у всадника нет и не может быть имени. Имя выделяет, подчеркивает человеческую индивидуальность, которой лишен Основатель Города, а фамилия связывает человека с его родом, а через род — с историей отечества, которая не занимает Е. Утратив эту связь, дворянин остается как бы беззащитным перед стихией жизни; он обречен.
Сразу после выхода «Медного всадника» в свет, в 1837 г. (подцензурный вариант, без угроз Е. — кумиру), разгорелись споры о том, как понимать образ Е. На чьей, условно говоря, стороне Пушкин? В. Г. Белинский полагал, что поэт смущенно признает право могучей государственности жертвовать малым, частным, личным; позже Д. С. Мережковский (и вослед ему Б. М. Энгель-гардт, Г. А. Гуковский) соглашался с ним; В. Я. Брюсов связывал Е. с декабристами; с 1960-х гг., начиная с работ С. М. Бонди, зарождается концепция «трагической неразрешимости конфликта», — согласно ей, Пушкин, как бы самоустранившись, предоставил самой истории сделать выбор между двумя «равнодостойными» правдами всадника и Е., т. е. государства и частной личности… Очевидно, вопрос нужно ставить иначе. Е., чей образ отразился во множестве последующих произведений русской литературы, — не идеал, а жертва; он вызывает не восхищение автора, но его сочувствие, соучастие. Недаром образ «бедного героя» окрашен в сентиментальные тона и как бы овеян дымкой «умилительного», умиротворенного жанра — идиллии. Из этой жанровой традиции пришли в мир Е. и мечты о семейном уюте, и «ветхий домик», и даже остров, на котором варит свой «бедный ужин» запоздалый рыбак… Е. явственно соотнесен с героем древнегреческого мифа о Филемоне и Бавкиде, счастливой бездетной чете, — этот сюжет служил неиссякаемым источником для европейских поэтов, творивших в идиллическом роде. Но время идиллий кончилось; идиллия Е. с самого начала чревата трагедией; она надломлена и обречена.
