Первая часть Краткое содержание ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН
Краткое содержание Онегина
продолжение
Имя. Литературная родословная. Дав герою имя Евгений и фамилию Онегин, Пушкин сразу вывел его за пределы реального, жизненного пространства. Со времен поэта XVIII в., Кантемира, имя «Евгений» сатирически связывалось с литературном образом молодого дворянина, «пользующееся привилегиями предков, но не имеющего их заслуг». Фамилия «Онегин» — равно как «Ленский» — подчеркнуто «вымышленная»; дворянин мог носить фамилию, образованную от географического названия, только в том случае, если топоним указывал на его родовое владение, а крупные реки не могли полностью протекать в пределах родовых вотчин. (По той же модели, восходящей к опыту русской комедии XIX в., но с оглядкой именно на Пушкина, будут образованы фамилии Печорин у Лермонтова, Волгин у Бестужева-Марлинского и др.) Едва дав герою «литературное» прозвание, Пушкин тут же соотнес его с реальными людьми 1820-х гг.; Е. О. знаком с П. А. Вяземским, он «второй Чедаев»; на дружеской ноге и с Автором романа (хотя образ Автора, в свою очередь, лишь условно совпадает с личностью Пушкина).
Но, связав Е. О. с живой жизнью, Пушкин отказался проводить параллели между его судьбой — и судьбами реальных людей, «прототипов».
«Второй Чедаев» отражен в многочисленных литературных зеркалах, подчас взаимоисключающих. Евгений связывается то с авантюрным героем романа Ч. Метьюрина «Мелъмот-скиталец» (также начинающегося поездкой Мельмота к больному дяде), то с разочарованным Чайльд Гарольдом Дж. Г. Байрона, то с Грандисоном (таким видит его Татьяна; Автор с ней не согласен), то с Чацким из «Горя от ума». Так достигается замечательный эффект; образ героя свободно перемещается из жизненного пространства в литературное и обратно, он ускользает от однозначных характеристик.
Во многом это объясняется и подвижностью авторского отношения к герою. Оно меняется не только от главы к главе (роман печатался отдельными выпусками по мере написания; замысел менялся по ходу работы), но и в пределах одной главы. Судя по первой из них, в Е. О. должен был узнаваться тип современного Пушкину (практически одно поколение!) петербуржца, получившего домашнее «французское» воспитание, поверхностно образованного (латынь, чтоб «эпиграфы разбирать»; анекдоты (т.е. забавные случаи) из мировой истории; неумение отличить «ямба от хорея»), зато постигшего «науку страсти нежной».
Е. О. сначала «жить торопится и чувствовать спешит». (Распорядок его дня в первой главе полностью соответствует традиции светского времяпрепровождения: позднее, за полдень, пробуждение; занятия в «модном кабинете», прогулка по бульвару; дружеский ужин; театр; бал.) Затем он разочаровывается во всем и охладевает душой; попытки заняться писательством ни к чему не приводят. Е. О. охватывает модная английская болезнь — сплин, русская хандра. В начале первой главы Автор готов сблизить оне-гинскую разочарованность с разочарованностью оппозиционной молодежи из круга преддекаб-ристского «Союза благоденствия». (Евгений читает Адама Смита; его равнодушие к поэзии уравновешено вниманием к политической экономии; его модный туалет, франтовство и повес-ничанье по-чаадаевски отдают фрондерством.) Но к концу главы психологические мотивировки образа меняются; разочаровавшись в наслаждениях света, Е. О. не становится «серьезным» бунтарем; причина его томления — душевная пустота; его внешний блеск указывает на внутренний холод; его язвительные речи свидетельствуют не столько о критическом взгляде на современный мир, сколько о презрительности и высокомерии. «Байронический» тип поведения лишается романтического ореола; Автор, поспешивший записать Е. О. в свои приятели, постепенно отдаляется от него, чтобы в конце концов признаться: «Всегда я рад заметить разность / Между Онегиным и мной».
Мало того, «серьезная» точка зрения на Е. О. как на оппозиционера передоверена глуповатым провинциальным помещикам, его соседям по дядиному имению (где-то на северо-западе России, в семи днях езды «на своих» из Москвы, то есть в глуши, подобной Михайловскому).
Только они способны считать Е. О. «опаснейшим» чудаком и даже «фармазоном», то есть участником масонской организации. Автор (и читатель) смотрят на него иным, все более трезвым взглядом. Что, однако, в той же мере отдаляет Автора от Е. О. — в какой и заново сближает его с подчеркнутоттрезвым героем, но на ином уровне.
Постепенно к этому взгляду должна прийти и Татьяна, которая (будучи, как всякая уездная барышня, читательницей романов) сама, с помощью своего воображения, привносит в образ Е. О. таинственно-романтические черты. То он ей кажется спасителем Грандисоном, то искусителем Ловласом; то демоническим разбойником, главарем разбойной шайки, балладным злодеем (таким он входит в ее сон).
Именно в такого, литературного Е. О. влюбляется она без памяти; именно такому, литературному, Е.О. адресует свое любовное письмо, ожидая от него литературной же реакции. («Спасительной» или «искусительной» — это уж как получится.) Е. О., однако, хотя и тронут письмом, действует как хорошо воспитанный светский человек — и только; это Татьяну устроить никак не может.
Однако Е. О. не в состоянии измениться. Как светский человек, он дразнит Ленского мнимым увлечением Ольгой; как светский человек, холодно принимает вызов (при том, что смертельную обиду другу нанести совсем не хотел и драться с ним не желает); как светский человек, убивает своего приятеля-антипода. Не из жестокости (над мертвым Ленским он стоит; «в тоске сердечных угрызений»), а по воле обстоятельств. И когда после отъезда Е. О. в Петербург Татьяна попадает в деревенский кабинет, всматривается в детали обстановки (груды книг, портрет лорда Байрона, столбик с чугунной куклой Наполеона), пытается его глазами читать романы, следя за резкими отметками холеного онегинского ногтя на полях, то ее точка зрения на Е. О. сближается с авторской. Он — не «созданье ада иль небес», а, может статься, всего лишь пародия на свою эпоху и свою среду.
Герой, презирающий мир за его пошлость, противопоставляющий свое поведение старомодной норме, вдруг оказывается предельно несамостоятельным; и то, что приговор вынесен по-прежнему любящей Е. О. Татьяной, особенно страшно.
В таком эмоциональном «ореале» герой появляется перед читателем и восьмой главе., (Промежуточное звено онегинской судьбы, способное вновь резко осложнитъ его образ, — отрывки из путешествия, — пропущено, перенесено в конец романа.) Теперь уже не Автор, не Татьяна, но пушкинская Муза пытается разгадать загадку Е. О. — сплин или «страждущая спесь» в его лице? Какую маску он носит теперь? Мельмота? Космополита? Патриота? Но в том и дело, что психологическому портрету героя предстоит претерпеть еще одну существенную перемену.
Встреча с Татьяной заставляет что-то шевельнуться в глубине «души холодной и ленивой»; эпитет, который однажды уже был закреплен за поэтичным Ленским, в начале 8-й главы как бы ненароком применен к Е. О. («безмолвный и туманный»).
И эта «переадресовка» эпитета оказывается неслучайной и вполне уместной. Продолжая зависеть от «законов света» (любовь к Татьяне тем сильнее, чем слаще запретный плод и чем неприступней молодая княгиня), Е. О. тем не менее открывает в своей душе способность любить искренне и вдохновенно — «как дитя». Письмо (которое он пишет по-русски, в отличие от Татьяны, писавшей по-французски) одновременно и светски-куртуазное, дерзко адресованное замужней женщине, и предельно сердечное. (Недаром Пушкин вводит в это письмо парафраз своего собственного стихотворения 1830 г. о покое, счастье и воле — «На свете счастья нет…».)
И когда, не получив ответа, Е. О. в отчаянии принимается читать без разбора, а затем пробует сочинять, — это не просто повтор эпизодов его биографии, о которых читатель знает из первой главы. Тогда (равно как в деревенском кабинете) он читал «по обязанности» — то, что «на слуху», подражая духу времени. Теперь он читает Руссо, Гиббона и других авторов, чтобы забыться в страдании. Причем читает «духовными глазами/ Другие строки». Тогда он пробовал писать от скуки, теперь — от страсти и как никогда близок к тому, чтобы действительно стать поэтом, подобно Ленскому или даже самому Автору. И последний поступок Е. О., о котором читатель узнает, — незваный визит к Татьяне, посещение ее уборной без предупреждения — столько же неприличен, сколько и горяч, откровенен.
Пустота начала заполняться, — не поверхностным свободомыслием, не поверхностной же философией, но непосредственным чувством, жизнью сердца. Именно в этот миг Е. О. суждено пережить одно из самых горьких потрясений своей жизни — окончательный и бесповоротный отказ Татьяны, которая преподает тайно любимому ею Евгению нравственный урок верности и самоотверженной силы страдания. Этот отказ перечеркивает все надежды Е. О. на счастье (хотя бы и беззаконное!), но производит в нем такой переворот чувств и мыслей, который едва ли не важнее счастья, едва ли не дороже его.
Финал романа принципиально открыт и оставляет образ героя недовершенным. Е. О. замирает на границе, где завершается замкнутое романное пространство и начинается пространссво самой жизни. Восприятие онегинского образа оказалось поэтому необычайно противоречивым, — как восприятие живого, постоянно меняющегося человека.
В процессе публикации романа отдельными главами менялось отношение к образу Е. О. у писателей декабристского круга; ожидание того, что Пушкин «выведет» второго Чацкого, контрастно противопоставленного свету и обличающего общество (А. А. Бестужев), не оправдалось; «франт», поставленный в центр большого романа, казался фигурой неуместной; близкой к Бестужеву точке зрения на Е. О. придерживался К. Ф. Рылеев. Молодой И. В. Киреевский, еще не ставший славянофилом, но имеющий внутреннюю склонность к почвенничеству, определил Е. О. как пустоту, у которой нет определенной физиономии («Нечто о характере поэзии Пушкина», 1828).
В более поздней (1844— 1845) оценке В. Г. Белинского Е. О. — эпохальный тип, в котором отразилась российская действительность; «эгоист поневоле», трагически зависимый от среды. Как тип «лишнего человека» воспринимала Е. О. не только «натуральная школа», но и писатели поколения М. Ю. Лермонтова (типологическое родство Печорина с Е. О.).
В позднейшей «Пушкинской речи» Ф. М. Достоевского (1880) Е. О. был полемически определен как тип европейского «гордеца», которому противостоит образ русской смиренницы Татьяны Лариной; тема «наполеонизма» Е. О., кратко намеченная Пушкиным, разрастается здесь до общефилософского масштаба.
Татьяна (Дмитриевна) Ларина — любимая героиня Пушкина, самый известный женский образ русской литературы.
Имя, литературная родословная. Знакомя читателя с Татьяной, Автор прежде всего спешит подчеркнуть, что «впервые именем таким» освещены страницы русского романа. Это значит, что героиня связана с миром провинциальной русской жизни, с девичьей, с «воспоминаньем старины» теснее, чем с миром русской словесности. Теснее, но не исключительнее. Во-первых, у этого имени есть узнаваемая литературная «рифма» (на что указывает и эпиграф к 5-й главе, и «сон Татьяны») — героиня баллады В. А. Жуковского «Светлана». Во-вторых, фамилия Т. Л., кажущаяся «обыденной», «провинциальной», также вполне литературна, производна от образа Лар, домашних славянских божеств, столь часто поминаемых в русской поэзии начала XIX в. В-третьих, несмотря на многочисленные игровые намеки Автора, у Т. Л. нет и не могло быть настоящего прототипа; безуспешные попытки «назначить» на эту почетную роль возлюбленную Пушкина А. П. Керн, Н. Д. Фонвизину, других женщин были предприняты «задним числом». Просто литературную биографию Т. Л. пытались применить к обстоятельствам действительной жизни пушкинских современниц — со всеми вытекающими последствиями.
Сюжетная роль. Т. Л. появляется перед читателем во 2-й главе, когда уже произошло знакомство с Онегиным и Ленским, почти одновременно приехавшими на жительство в деревню; когда в действие введена ее младшая сестра Ольга — и ясно, что у Ленского с Ольгой роман. То есть расстановка сил определена, а сюжетные линии прочерчены или хотя бы намечены. Ленский «занят», Онегин «свободен»; Т. Л. обречена в него влюбиться. В 3-й главе она пишет и посылает Евгению письмо с объяснением в любви; то есть берет инициативу на себя, нарушая все поведенческие нормы эпохи, зато соблюдая правила романного поведения. Так могла бы поступить героиня какой-нибудь из французских книг, которыми Т. Л. зачитывается.
Естественно, Онегин ведет себя как благородный светский человек (не как «романический герой»); в 4-й главе он ласково объясняет Т. Л., что готов любить ее «любовью брата», но не рожден для супружества (т. е. «романный» поворот событий даже не обсуждается!); затем, в 6-й главе, убивает Ленского на дуэли и спешно отбывает в Петербург. Сюжетная линия Т. Л. проходит через первую кульминацию и движется дальше.
Ольга выходит замуж за улана; оставшись в полном одиночестве, «без друга и сестры», Т. Л. посещает деревенский кабинет Онегина, всматривается в обстановку, следит за онегинскими пометами на полях модных книг, чтобы понять его, и вдруг находит простое и страшное объяснение: «Уж не пародия ли он». В этот момент позиции Автора и героини окончательно сближаются.
Зимою Т. Л. везут в Москву на «ярмарку невест»; здесь на нее обращает внимание «какой-то важный генерал» — и читатель расстается с «милой Таней» до 8-й главы, чтобы вместе с Онегиным встретить на светском рауте строгую красавицу, прошедшую «школу чувств», 8-я глава в сжатом виде повторяет схему всего предшествующего сюжета; только Т. Л. и Онегин меняются местами. Теперь он влюбляется в светскую красавицу; пишет ей письма; не получает ответа; неожиданно является на дом — и выслушивает ее проповедь, не лишенную некоторой «мстительности» («Тогда Я вам не нравилась Что ж ныне / Меня преследуете вы? Не потому ль, что в высшем свете / Теперь являться я должна?»), но при этом исполненную тайной любви, достоинства и смирения перед жизненным долгом. Вторая кульминация служит окончательной развязкой сюжетной линии и романа в целом; и в этот миг высшего сюжетного напряжения Автор «покидает» героев; роман о любви, счастье и страдании завершен.
Место в системе персонажей. Структура образа. Роль сюжетного антипода Онегину (лед и пламень; чрезмерная трезвость и чрезмерная восторженность) первоначальным замыслом Пушкина отведена была Ленскому; роль антипода психологического досталась Т. Л. Он — столичный денди, она — задумчивая полудеревенская барышня; он томится «душевной пустотой», ее отличают «плоды сердечной полноты»; он — умеренный читатель «модных книг», она— читательница по призванию (в детстве — тиха, задумчива, не любит кукол, не играет в горелки; в юности романы «ей заменяли все»); он — космополит, она связана с патриархальной русской традицией. В соответствии с этим строится ее образ — образ героини, равновеликой (а не просто сомасштабной — как Ленский) заглавному персонажу. Недаром лишь Т. Л. и Онегин — если не считать самого Автора — связаны одновременно и с подчеркнуто-вымышленными персонажами, и с реальными людьми той эпохи. Т. Л. общается не только с окружающими помещиками, чьи традиционно-литературные фамилии указывают на их условность, «придуман-ность» (Скотинины, Буянов [ср. героя поэмы В. Л. Пушкина «Опасный сосед»]
и др.), но и, например, с кн. П. А. Вяземским, и с московскими «архивными юношами», и, возможно, с И. И. Дмитриевым. Такая «двойная прописка» героини в условном и реально-историческом пространстве подчеркивает ее особый статус, «по-граничность» ее образа между жизнью и литературой. И хотя Т. Л. играет менее заметную роль в построении собственно фабулы романа, нежели Евгений (на нем «замкнуты» все церсонажи, все события романа; она же никак не связана с петербургским миром; почти не соприкасается с Ленским и др.), главное не в этом. Психология в «Евгении Онегине» начинает теснить сюжетику, а психологический облик Т. Л. прописан с особым тщанием.
Прежде всего Т. Л. — героиня не только со своей собственной историей, но и с предысторией. Сама ее фамилия призвана напоминать об уюте, домашности, семейном преемстве, потому в роман включен подробный рассказ о ее родителях. (Тогда как о покойных родителях Ленского читатель не знает ничего; об отце Онегина — только то, что он хозяйствовал по старинке и «земли отдавал в залог».) Старшие Ларины — хлебосольные русские баре, обычные, простые и добрые. На масленой у них блины, на Троицу они «роняли слезки три»; два раза в год говели; когда пришел час, Дмитрий Ларин, бригадир (тень фонвизинской комедии «Бригадир» сама собою ложится на его образ), «умер в час перед обедом». Родители Т. Л. — герои семейной пасторали, русские Филемон и Бавкида (лишенные, однако, мифологической глубины своих прообразов).
Их жизнь предельно непохожа на ту, о какой мечтает утонченная Т. Л.; и все-таки именно их жизнь сформировала ее русскую психологию. Русскую — несмотря на «европейское» чтение и французский язык: даже любовное письмо к Онегину написано по-французски. Очень важно, что судьба матери как бы предварила будущую судьбу самой Т. Л. Пусть в сниженном, обытовленном виде, но — предварила. Рассказ о ее замужестве (родители выдали Ла-рину-старшую не за выбранного ею «Грандисо-на», гвардии сержанта, но за Дмитрия) Автор недаром завершает словами Шатобриана, которые отзовутся в реплике Т. Л. во время последнего объяснения с Онегиным («Привычка свыше нам дана: / Замена счастию она» — «Но я другому отдана; / Я буду век ему верна».)
Затем, в первой части романа (гл. 2— 5) Т. Л. предстает уездной барышней пушкинского поколения, поколения читательниц, поколения мечтательных девушек (ей семнадцать; значит, родилась она в одном году с Ленским, в 1803-м).
Ее внутренний мир, ее представления о жизни в той же мере сформированы патриархальной традицией, в какой — сюжетами романов. Чуть старомодных, «добайроновских», по преимуществу французских, но также и переводных английских. В миг, когда Онегин появляется на ее жизненном горизонте, Т. Л. ждет возвышенной любви и готова влюбиться «в кого-нибудь», лишь бы он походил на романтического героя.
Недаром она смотрит на Евгения сквозь литературную призму, поочередно примеряя на него разнообразные романные одежды и соответственно пытаясь «просчитать» дальнейшее развитие своего собственного сюжета, сюжета своей жизни. Если Онегин— это Вольмар (точнее, Сен-Пре), учитель и любовник Юлии, героини «Новой Элоизы» Руссо, ставший после ее замужества «просто» задушевным другом, — значит, такой поворот судьбы может ждать и ее, Татьяну; если он — Малек-Адель, романтический турок и враг христиан, умирающий на руках своей возлюбленной, христианки Матильды (роман Марии Коттень «Матильда, или Крестовые походы»), — стало быть, и ей не нужно зарекаться от чего-то подобного. То же и с другими литературными сравнениями, к которым прибегает Татьяна, «разгадывая» Евгения (де Динар из «Валери…» Ю. Крюднер, Вечный Жид, Корсар из поэмы Дж. Г. Байрона, благородный разбойник Жан Сбогар из одноименного романа Ш. Нодье, задумчивый Вампир из псевдобайроновского романа ужасов и др.).
То же и с литературными параллелями, которые она приберегает для себя самой (добродетельная Памела или Кларисса Гарлоу С. Ричардсона. Дельфина г-жи де Сталь).
Все это не просто «книжные ассоциации», но именно литературные гадания героини отзови судьбе; они, по существу, мало чем отличаются от народных гаданий о суженом, к которым Т. Л. прибегнет в 5-й главе под «руководством» няни. Тем более что, затевая это гадание, она уподобится еще одной героине — Светлане из одноименной баллады В. А. Жуковского; а сон, который в результате привидится ей, будет построен по законам балладного жанра, предельно серьезного и предельно несерьезного одновременно. (Гл. 5, стр. XI—XXI; страшный медведь переносит Т. Л. через поток, невесть откуда взявшийся посреди снежной поляны; странный пир адских привидений в лесной избе; Евгений — предводитель шайки чудовищ; он предъявляет свои права на Т. Л.; едва он «увлекает Татьяну в угол и слагает на шаткую скамью», входит Ольга, за нею Ленский; вспыхивает спор — «вдруг Евгений / Хватает длинный нож, и вмиг / Повержен Ленский», — сон снится, между прочим, задолго до дуэли.)
Знаменитый сонник Мартына Задеки не способен растолковать Т.
Л. тайный смысл привидевшегося ей; а разгадать Онегина, разгадать «тайну любви» ей не помогают ни романы, ни «мудрость веков». Т. Л. неспроста заводит разговор о любви, свадьбе, семейной жизни со своей няней. Она хочет получить еще один «рецепт», еще один воображаемый сюжет возможного развития отношений с Онегиным. Тщетно; нянин опыт непригоден для романической барышни; «Мы не слыхали про любовь», т. е. про измену законному мужу и не думали; что же до семьи — то «так, видно, Бог велел». Другое дело, что в финале романа Т. Л. встанет на ту же смиренногПечальную точку зрения,, в которой неожиданно сходятся Шатобриан и неграмотная русская крестьянка. «Так, видно, Бог велел» — «…я другому отдана»; ср. подчеркнуто безличную конструкцию Татьяниной формулы: «отдана». Только личное страдание, пережитое Т. Л. после «отповеди» Евгения, смерти Владимира и замужества сестры, открывает ей глаза на Онегина; «читательский» опыт не отменен, но преобразован в новое качество.
Наконец, Т. Л. единственная из героев романа «успевает» на протяжении сюжетного действия полностью перемениться — внешне, сохранив при этом все лучшие внутренние качества. В 8-й главе читатель (вместе с Онегиным) встречает не уездную «барышню», но блестящую столичную даму, «Неприступную богиню / Роскошной, царственной Невы» (гл. 8, стр. XXVII).
«Кто там в малиновом берете / С послом, испанским говорит?» Она «нехолодна, не говорлива», «без подражательных затей», не прекрасна, но ничего не имеет от «vulgar», уже два года как замужем за князем (которого в постановках , оперы П. И. Чайковского принято изображать стариком; на самом деле он просто старше юной Т. Л. — послевоенная эпоха была временем относительно молодых генералов).
Но при этом ее глубина не оскудела, она по-прежнему народна; просто все это приняло иные формы, соединилось со всем блеском дворянской культуры. Образ Т. Л. резко усложняется — в сравнении не только со статичными Ольгой и Ленским, но даже и в сравнении с Евгением. Его характер и облик вплоть до 8-й главы-неизменны (переменчиво лишь авторское к ним отношение); в финале Автор дает герою шанс «очиститься» через душевное потрясение, но дальше намека на самою возможность преображения Онегина не идет. Единственный персонаж, кроме Т. Л., меняющийся и растущий на глазах у читателя, — сам Автор; это окончательно сближает его с Т. Л., мотивирует особенно теплую, лично заинтересованную в судьбе героини интонацию рассказа о ней.
Автор и героиня. Все неизрасходованные запасы авторской сердечности, сочувственной — при всей легкой насмешливости — интонации, которые по замыслу 1-й главы предназначались Онегину, в конце концов достаются именно Т. Л. Из «девочки милой», призванной оттенить Евгения, она шаг за шагом превращается в «милый идеал» Автора; не в тот «модный идеал», о котором в ночь перед дуэлью пишет свои последние стихи Ленский, но в тот жизненный, национально-культурный и даже бытовой идеал, о котором сам Автор полушутя рассуждает в «Отрывках из путешествия Онегина»: «Мой идеал теперь — хозяйка Да щей горшок, да сам большой».
Это смещение центра сюжетной тяжести с Евгения Онегина, чьим именем назван романа, на Т. Л. (что само по себе у Пушкина не ново — ср. «сдвиг» байронической поэмы по направлению к женскому образу в «Бахчисарайском фонтане») было замечено практически всеми читателями и критиками; история восприятия образа Т. Л. в русской культуре необозрима; из кри-тико-публицистических интерпретаций наибольший отклик вызвали две: В. Г. Белинского (в полемике со славянофилами он определял Т. Л. как «колоссальное исключение» в пошлом мире; как женщину, способную порвать с предрассудками — и в этом превосходящую Онегина, который зависит от среды; финальный отказ Т. Л. от любви в пользу патриархальной верности вызвал яростную отповедь критика), а также Ф. М. Достоевского, в чьей «Пушкинской речи» (1880) Т. Л. предстала олицетворением русского соборно-православного духа, тем идеальным сочетанием нравственной силы и христианского смирения, который Россия может предложить всему миру.
Первая часть Краткое содержание ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН
